Историческая поэзия

[Кунгурцев]

В этом разделе обсуждаются книги исторического жанра. И написаны они, в основном, прозой. Но ведь есть и поэтические произведения на исторические темы. Были и есть поэты, которые много работали в этом направлении.
Предлагаю в этой теме вспомнить и обсудить поэтические исторические произведения и их авторов.

Советский поэт Дмитрий КЕДРИН часто обращался в своём творчестве к истории. Практически все его крупные произведения созданы на исторические темы: поэмы "Зодчие", "Песнь про Алёну-Старицу", "Свадьба", "Приданое", "Пирамида", "Князь Василько Ростовский", "Набег", "Ермак", повесть в стихах "Конь", драма "Рембрандт", а также и немало стихотворений. Вот одно из лучших, на мой взгляд:

        ГРИБОЕДОВ

Помыкает Паскевич,
Клевещет опальный Ермолов...
Что ж осталось ему?
Честолюбие, холод и злость.
От чиновных старух,
От язвительных светских уколов
Он в кибитке катит,
Опершись подбородком на трость.

На груди его орден.
Но, почестями опечален,
В спину ткнув ямщика,
Подбородок он прячет в фуляр.
Полно в прятки играть.
Чацкий он или только Молчалин -
Сей воитель в очках,
Прожектёр,
Литератор,
Фигляр?

Прокляв Английский клоб,
Нарядился в халат Чаадаев,
В сумасшедший колпак
И в моленной сидит, в бороде.
Ветер выровнял холмики
На острове Голодае,
Спят в земле декабристы,
И их отпевает... Фаддей!

От мечты о равенстве,
От фраз о свободе натуры,
Узник Главного штаба,
Российским послом состоя,
Он катит к азиятам
Взимать с Тегерана куруры,
Туркманчайским трактатом
Вколачивать ум в персиян.

Лишь упрятанный в ящик,
Всю горечь земную изведав,
Он вернётся в Тифлис.
И, коня осадивший в грязи,
Некто спросит с коня:
"Что везёте, друзья?"
- "Грибоеда,
Грибоеда везём!" -
Пробормочет лениво грузин.

Кто же в ящике этом?
Ужели сей желчный скиталец?
Это тело смердит,
И торчит, указуя во тьму,
На нелепой дуэли
Нелепо простреленный палец
Длани, коей писалась
Комедия
"Горе уму".

И покуда всклокоченный,
В сальной на вороте ризе,
Поп армянский кадит
Над разбитой его головой,
Большеглазая девочка
Ждёт его в дальнем Тебризе,
Тяжко носит дитя
И не знает,
Что стала вдовой. 

[Rotten K.]

Виктор Соснора и его сборник "Всадники" по моему мнению - очень и очень интересный взгляд на Киевскую Русь (хотя некоторые и морщатся - мол, идеология! - но КАК это написано!  )

[befogme]

Виктор Соснора и его сборник "Всадники" по моему мнению - очень и очень интересный взгляд на Киевскую Русь (хотя некоторые и морщатся - мол, идеология! - но КАК это написано!  )

Да! Изумительно.

[Кунгурцев]

Современный писатель Лев ВЕРШИНИН известен, в основном, фантастическими произведениями. Но по образованию он историк и в своё время у него было немало хороших стихов на исторические темы. Вот одно из них:

БАЛЛАДА О ГЕОРГИЕВСКОМ КРЕСТЕ

А мы получали Егория так:
пустыня была седа,
а впереди был Зера-Булак – 
река, и значит – вода.

Горнист протрубил пересохшим ртом,
припомнив прошлую прыть;
мы, право, не знали, что будет потом,
кто будет с крестом, а кто под крестом...
Нам просто хотелось пить.

Но поручик Лукин прокричал приказ:
мы дошли до приречных мест,
и не хлеб да соль ожидают нас,
а эмирская стая к сарбазу сарбаз
сползётся скопищем в этот час,
куда ни гляди окрест.

Юнкер Розен поднял жеребца свечой,
излагаясь и в мать и в прах...
А река извивалась кайсацкой камчой
и воняла прокисшей конской мочой,
как повсюду в здешних местах.

У реки и вправду стояла орда,
нависая со всех сторон,
словно скатка на марше, душила жара
и комком подступали ко рту изнутра
сухари с солониной, что жрали вчера,
и водочный порцион.

На истёртых ногах мы качнулись к реке,
выжимая кровь из сапог...
Но с пригорка харкнул кара-мулгук
и поручик Лукин матюкнулся вдруг
и фуражкой ткнулся в песок.

Черногривый его не заржал – завыл
(кони тоже умеют выть!),
и ряды сарбазов были пестры,
но что нам было до Бухары,
если в глотках стоял перегар махры,
и очень хотелось пить!

Взрыли пушки-китайки песок столбом,
на куски развалили взвод,
юнкер Розен упал с разрубленным лбом,
толмача Ахметку накрыло ядром
и фельдфебель Устин чугунным бруском
получил отпускной в живот.

Он сучил сапогами, зажав дыру,
и кричал, пока не затих:
"Сыночки, сарбазы ползут, как вши,
порежут вас до единой души,
но кто доберется до бей-баши
спасёт себя и своих..."

Мы в кустах залегли, а мимо – орда
пробежала, кусты круша.
Было трое нас – и плюнув на взвод
я, Ильин Кузьма да Седых Федот,
сомкнувшись шеренгой, пошли вперёд
к холму, где был бей-баша.

Мы отставших бухарцев крушили вмах,
хрипя матёрую бредь...
И дуром, на крике, прорвались к холму,
по крови, мясу, тряпкам, дерьму,
но эмирская пуля добыла Кузьму,
сократив шеренгу на треть.

Бей-баша стоял на вершине холма,
у зелёного бунчука...
К нам навстречу метнулся чернявый щенок
и Федота – с оттяжкой, наискосок,
и увидел я, как сползли в песок
голова, плечо и рука.

Я мальчишку чётко достал штыком,
встал с башою лицом к лицу
и, смеясь в ответ на гнусавый лай,
я отправил его в мухаметкин рай,
словно чучело на плаву.

А потом зазвенело в ушах – и тьма...
Я очнулся, уже когда в небесах
мчался каракуль казачьих папах:
это сотни, застрявшие в Чёрных песках,
выйдя с фланга, сарбазов втоптали в прах
и на юг бежала орда.

Два усатых казака мне встать помогли,
и утёрли лицо, и к реке подвели,
а вода, где кровь и навоз текли,
так была вкусна и чиста...
Генерал-отец, галуны в огне,
перед строем в пояс кланялся мне,
и при всех целовал в уста.

Не Кузьме Ильину, не Федоту Седых,
а тебе, за то что живой,
и за то, что соблюл государев стяг
Крест-Егорий, славы солдатской знак,
увольненье на месяц – гуляй, казак!
И "катенька" на пропой!

Так сказал генерал и к могилкам пошёл,
на песке оставляя след...
Строй ровняя, лежали поручик Лукин,
юнкер Розен, фельдфебель дядька Устин,
половина Федота, Кузьма Ильин
и толмач-киргизец Ахмет.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Что смеётесь, ребята? Не брешет дед.
Был когда-то и я в чести.
Был не промах, а нынче сошёл на нет,
стал один как перст и гол как сокол...
Кто сегодня с монетой в кабак пришёл?
Не побрезгуйте поднести.

[Кунгурцев]

Один из виднейших русских поэтов Серебряного века Валерий БРЮСОВ часто обращался в своём творчестве к историческим темам. Немало у него стихотворений, посвящённых видным историческим лицам: "Ассаргадон", "Александр Великий", "Наполеон", "Клеопатра" и т.д.

       ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ

Они кричат: за нами право!
Они клянут: ты бунтовщик,
Ты поднял стяг войны кровавой,
На брата брата ты воздвиг!

Но вы, что сделали вы с Римом,
Вы, консулы, и ты, сенат!
О вашем гнёте нестерпимом
И камни улиц говорят!

Вы мне твердите о народе,
Зовёте охранять покой,
Когда при вас Милон и Клодий
На площадях вступают в бой!

Вы мне кричите, что не смею
С сенатской волей спорить я,
Вы, Рим предавшие Помпею
Во власть секиры и копья!

Хотя б прикрыли гроб законов
Вы лаврами далёких стран!
Но что же! Римских легионов
Значки - во храмах у парфян!

Давно вас ждут в родном Эребе!
Вы - выродки былых времён!
Довольно споров. Брошен жребий.
Плыви, мой конь, чрез Рубикон!

[Кунгурцев]

Аполлона МАЙКОВА надо в этой теме помянуть.

          ЕМШАН

Степной травы пучок сухой,
Он и сухой благоухает!
И разом степи надо мной
Всё обаянье воскрешает...

Когда в степях, за станом стан,
Бродили орды кочевые,
Был хан Отрок и хан Сырчан,
Два брата, батыри лихие.

И раз у них шёл пир горой -
Велик полон был взят из Руси!
Певец им славу пел, рекой
Лился кумыс во всём улусе.

Вдруг шум и крик, и стук мечей,
И кровь, и смерть, и нет пощады!
Всё врозь бежит, что лебедей
Ловцами спугнутое стадо.

То с русской силой Мономах
Всесокрушающий явился;
Сырчан в донских залёг мелях,
Отрок в горах кавказских скрылся.

И шли года... Гулял в степях
Лишь буйный ветер на просторе...
Но вот - скончался Мономах,
И по Руси - туга и горе.

Зовёт к себе певца Сырчан
И к брату шлёт его с наказом:
"Он там богат, он царь тех стран,
Владыка надо всем Кавказом,-

Скажи ему, чтоб бросил всё,
Что умер враг, что спали цепи,
Чтоб шёл в наследие своё,
В благоухающие степи!

Ему ты песен наших спой,-
Когда ж на песнь не отзовётся,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему - и он вернётся".

Отрок сидит в златом шатре,
Вкруг - рой абхазянок прекрасных;
На золоте и серебре
Князей он чествует подвластных.

Введён певец. Он говорит,
Чтоб в степи шёл Отрок без страха,
Что путь на Русь кругом открыт,
Что нет уж больше Мономаха!

Отрок молчит, на братнин зов
Одной усмешкой отвечает, -
И пир идёт, и хор рабов
Его что солнце величает.

Встаёт певец, и песни он
Поёт о былях половецких,
Про славу дедовских времён
И их набегов молодецких,-

Отрок угрюмый принял вид
И, на певца не глядя, знаком,
Чтоб увели его, велит
Своим послушливым кунакам.

И взял пучок травы степной
Тогда певец, и подал хану -
И смотрит хан - и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану,

За грудь схватился... Все глядят:
Он - грозный хан, что ж это значит?
Он, пред которым все дрожат, -
Пучок травы целуя, плачет!

И вдруг, взмахнувши кулаком:
"Не царь я больше вам отныне! -
Воскликнул.- Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!"

Наутро, чуть осел туман
И озлатились гор вершины,
В горах идёт уж караван -
Отрок с немногою дружиной.

Минуя гору за горой,
Всё ждет он - скоро ль степь родная,
И вдаль глядит, травы степной
Пучок из рук не выпуская.

[Rotten K.]

В детстве просто зачитывался - К.Симонов "Суворов" 

[Кунгурцев]

В детстве просто зачитывался - К.Симонов "Суворов" 

Да, помнится, читали.

"Эй, Прошка!" - "Что?" -
"Послушай, Прошка,
Ведь всё-таки фельдмаршал я.
А ты мне, старый чёрт, белья
Не хочешь постирать ни крошки.
Вот царь велит мне взять Париж,
Одержим мы с тобой победу,
А ты напьёшься, задуришь, -
Так без рубашки я и въеду?"

[Chukcha2005]

Багрицкий

СУВОРОВ

В серой треуголке, юркий и маленький,
В синей шинели с продранными локтями,-
Он надевал зимой теплые валенки
И укутывал горло шарфами и платками.

В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы,
И кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах;
По вечерам, в гостиницах, веселые девушки пели романсы,
И в низких залах струился мятный запах.

Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,
На грязных окнах подымались зеленые шторы,
В темных залах смолкали нежные дуэты,
И раздавался шепот: "Едет Суворов!"

На узких лестницах шуршали тонкие юбки,
Растворялись ворота услужливыми казачками,
Краснолицые путники услужливо прятали трубки,
Обжигая руки горячими угольками.

По вечерам он сидел у погаснувшего камина,
На котором стояли саксонские часы и уродцы из фарфора,
Читал французский роман, открыв его с середины,
"О мученьях бедной Жульетты, полюбившей знатного сеньора".

Утром, когда пастушьи рожки поют напевней
И толстая служанка стучит по коридору башмаками,
Он собирался в свои холодные деревни,
Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.

В сморщенных ушах желтели грязные ватки;
Старчески кряхтя, он сходил во двор, держась за перила;
Кучер в синем кафтане стегал рыжую лошадку,
И мчались гостиница, роща, так что в глазах рябило.

Когда же перед ним выплывали из тумана
Маленькие домики и церковь с облупленной крышей,
Он дергал высокого кучера за полу кафтана
И кричал ему старческим голосом: "Поезжай потише!"

Но иногда по первому выпавшему снегу,
Стоя в пролетке и держась за плечо возницы,
К нему в деревню приезжал фельдъегерь
И привозил письмо от матушки-императрицы.

"Государь мой,- читал он,- Александр Васильич!
Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить,
Вы, как древний Цинциннат, в деревню свою удалились,
Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить..."

Он долго смотрел на надушенную бумагу -
Казалось, слова на тонкую нитку нижет;
Затем подходил к шкафу, вынимал ордена и шпагу
И становился Суворовым учебников и книжек.

[Кунгурцев]

Алексей Константинович ТОЛСТОЙ тоже много писал на исторические темы.

           РОМАН ГАЛИЦКИЙ

К Роману Мстиславичу в Галич послом
Прислал папа римский легата.
И вот над Днестром, среди светлых хором,
В венце из царьградского злата,
Князь слушает, сидя, посольскую речь,
Глаза опустив, опершися на меч.
И молвит легат: "Далеко ты,
О княже, прославлен за доблесть свою!
Ты в русском краю
Как солнце на всех изливаешь щедроты,
Врагам ты в бою
Являешься божиим громом;
Могучей рукой ты Царьград поддержал,
В земле половецкой не раз испивал
От синего Дона шеломом.
Ты храбр, аки тур, и сердит, аки рысь, -
Но ждёт тебя большая слава,
Лишь римскому папе душой покорись,
Святое признай его право:
Он может по воле решить и вязать,
На дом он на твой призовёт благодать,
На недругов - божье проклятье.
Прими ж от него королевскую власть,
К стопам его пасть
Спеши - и тебе он отверзет объятья
И, сыном коль будешь его нареком,
Тебя опояшет духовным мечом!"
Замолк. И, лукавую выслушав речь,
Роман на свой меч
Взглянул - и его вполовину
Он выдвинул вон из нарядных ножон:
"Скажи своему господину:
Когда так духовным мечом он силён,
То он и хвалить его волен,
Но пусть он владеет по-прежнему им,
А я вот и этим, железным своим,
Доволен.
А впрочем, за ласку к Червонной Руси
Поклон ему наш отнеси!"

[Chukcha2005]

На днях отыскал в сети книгу, которой зачитывался в детстве и которую (отрывками) помню наизусть до сих пор: Наталья Кончаловская "Наша древняя столица"

[Lana Balashina]

А я бы сюда Алексея Константиновича включила. Можно? У него в основном баллады и былины, но все - на русском материале. Я когда-то зачитывалась, а вот давно не перечитывала.

...лукавую выслушав речь,

             Роман на свой меч

         Взглянул - и его вполовину

     Он выдвинул вон из нарядных ножон:

         "Скажи своему господину:

     Когда так духовным мечом он силен,

         То он и хвалить его волен,

     Но пусть он владеет по-прежнему им,

     А я вот и этим, железным своим,

             Доволен.

     А впрочем, за ласку к Червонной Руси

         Поклон ему наш отнеси!"

"Роман Галицкий"

[Papa Kot]

Аполлона МАЙКОВА надо в этой теме помянуть.

   

У Майкова есть еще интересная поэма о Яне Гусе. Длинноватая для темы, но пусть постоит

Приговор: Легенда о Констанцском соборе, 1859


На соборе на Констанцском
Богословы заседали:
Осудив Иоганна Гуса,
Казнь ему изобретали.

В длинной речи доктор черный,
Перебрав все истязанья,
Предлагал ему соборно
Присудить колесованье;

Сердце, зла источник, кинуть
На съеденье псам поганым,
А язык, как зла орудье,
Дать склевать нечистым вранам;

Самый труп предать сожженью,
Наперед прокляв трикраты,
И на все четыре ветра
Бросить прах его проклятый...

Так, по пунктам, на цитатах,
На соборных уложеньях,
Приговор свой доктор черный
Строил в твердых заключеньях;

И, дивясь, как всё он взвесил
В беспристрастном приговоре,
Восклицали: «Bene, bene!» —
Люди, опытные в споре,

Каждый чувствовал, что смута
Многих лет к концу приходит
И что доктор из сомнений
Их, как из лесу, выводит...

И не чаяли, что тут же
Ждет еще их испытанье...
И соблазн великий вышел!
Так гласит повествованье:

Был при кесаре в тот вечер
Пажик розовый, кудрявый;
В речи доктора не много
Он нашел себе забавы;

Он глядел, как мрак густеет
По готическим карнизам,
Как скользят лучи заката
Вкруг по мантиям и ризам,

Как рисуются на мраке,
Красным светом облитые,
Ус задорный, череп голый,
Лица добрые и злые...

Вдруг в открытое окошко
Он взглянул и — оживился;
За пажом невольно кесарь
Поглядел — развеселился,

За владыкой — ряд за рядом,
Словно нива от дыханья
Ветерка, оборотилось
Тихо к саду всё собранье:

Грозный сонм князей имперских,
Из Сорбонны депутаты,
Трирский, Люттихский епископ,
Кардиналы и прелаты,

Оглянулся даже папа!
И суровый лик дотоле
Мягкой, старческой улыбкой
Озарился поневоле;

Сам оратор, доктор черный,
Начал путаться, сбиваться,
Вдруг умолкнул и в окошко
Стал глядеть и — улыбаться!

И чего ж они так смотрят?
Что могло привлечь их взоры?
Разве небо голубое?
Или розовые горы?

Но — они таят дыханье
И, отдавшись сладким грезам,
Точно следуют душою
За искусным виртуозом...

Дело в том, что в это время
Вдруг запел в кусту сирени
Соловей пред темным замком,
Вечер празднуя весенний;

Он запел — и каждый вспомнил
Соловья такого ж точно,
Кто в Неаполе, кто в Праге,
Кто над Рейном, в час урочный,

Кто — таинственную маску,
Блеск луны и блеск залива,
Кто — трактиров швабских Гебу,
Разливательницу пива...

Словом — всем пришли на память
Золотые сердца годы,
Золотые грезы счастья,
Золотые дни свободы...

И — история не знает,
Сколько длилося молчанье
И в каких странах витали
Души черного собранья...

Был в собраньи этом старец,
Из пустыни вызван папой
И почтен за строгость жизни
Кардинальской красной шляпой, —

Вспомнил он, как там, в пустыне,
Мир природы, птичек пенье
Укрепляли в сердце силу
Примиренья и прощенья, —

И, как шепот раздается
По пустой, огромной зале,
Так в душе его два слова:
«Жалко Гуса», — прозвучали;

Машинально, безотчетно
Поднялся он и, объятья
Всем присущим открывая,
Со слезами молвил: «Братья!»

Но, как будто перепуган
Звуком собственного слова,
Костылем ударил об пол
И упал на место снова.

«Пробудитесь, — возопил он,
Бледный, ужасом объятый, —
Дьявол, дьявол обошел нас!
Это глас его, проклятый!..

Каюсь вам, отцы святые!
Льстивой песнью обаянный,
Позабыл я пребыванье
На молитве неустанной —

И вошел в меня нечистый! —
К вам простер мои объятья,
Из меня хотел воскликнуть:
„Гус невинен“. Горе, братья!..»

Ужаснулося собранье,
Встало с мест своих, и хором
«Да воскреснет бог» запело
Духовенство всем собором, —

И, очистив дух от беса
Покаяньем и проклятьем,
Все упали на колени
Пред серебряным распятьем, —

И, восстав, Иоганна Гуса,
Церкви божьей во спасенье,
В назиданье христианам,
Осудили — на сожженье...

Так святая ревность к вере
Победила ковы ада!
От соборного проклятья
Дьявол вылетел из сада,

И над озером Констанцским,
В виде огненного змея,
Пролетел он над землею.
В лютой злобе искры сея.

Это видели: три стража,
Две монахини-старушки
И один констанцский ратман,
Возвращавшийся с пирушки.

[Lana Balashina]

 Мысли совпадают... Да еще и оба Галицкого вспомнили. А вообще, я "Князя Серебряного" очень люблю.

[Papa Kot]

У Вальтера Скотта много исторической поэзии, но все больше поэмами - не больно то выставишь 

[Кунгурцев]

В повестях и романах Яна немало стихов. У некоторых указаны авторы, а у некоторых сказано: стихотворная обработка такого-то. Вероятно содержание задавал сам Ян, а поэты обрабатывали.

Песня монголов из романа "Чингисхан":

Табуны родные вспоминая,
Землю бьют со ржаньем кобылицы,
Матерей родимых вспоминая,
Слёзы льют со стоном молодицы.

Быстроту коней степных узнаешь,
Коль проскачешь вихрем по курганам,
Храбрость воинов степных узнаешь,
Коль пройдешь полмира за каганом.

Если сядешь на коня лихого,
Станут близки дальние просторы,
Если поразить врага лихого,
Прекратятся войны и раздоры.

Знает всяк, кто видел Чингисхана,
В мире нет богатыря чудесней,
Воздадим же славу Чингисхану
И дарами нашими и песней!

Стихотворная обработка Я.Семёнова.

[Кунгурцев]

А вот в повести Александра Немировского "За столбами Мелькарта" к песне пиратов никаких примечаний нет. Вероятно, автором стихов является сам Немировский.

Мы землю быками не пашем,
Сохой не взрыхляем пласты.
На лёгких судёнышках наших
Мы килем волну бороздим.

Мы вечные странники моря,
Нас кормит и поит оно.
Сулит нам и радость и горе,
Дарует и хлеб и вино.

Трепещет лазоревый парус,
Гаула, как чайка быстра.
Как буря, страшна наша ярость -
Ведь смерть нам родная сестра.

[Кунгурцев]

Поэма Николая АСЕЕВА "Пламя победы" вообще-то к историческому жанру не относится. Но там есть историческое отступление о Гражданской войне в США. Получилось так, что в детстве я впервые о ней узнал именно из этой поэмы. Вот недавно нашёл дома эту книгу.

Век прошёл
и ещё полвека,
утверждённых
прав человека.
Но не сразу ж
утихли бури
на Гудзоне
и на Миссури!

Голос пушек
гремел об этом
над неведомым
Новым Светом;
были брошены
пашня с плугом:
дрались яростно
Север с Югом.

Первой стала
свинцом пронзаться
плодородная
ширь Канзаса.
Двое встретятся:
"Юг иль Север?!" -
Оба слягут
в смертном посеве.

После посыпались
пули градом,
рея над генералом
Грантом.
Рабовладельцы
крепят подпруги,
Ли собирает
полки на Юге.

Плохо вначале
пришлось северянам:
нету и счёту
потерям и ранам;
видно, придётся
им жить по старинке:
станут все штаты -
невольничьи рынки.

Но - собираются
новые силы,
но укрепляются
павших могилы.
Нет! Не положат
свободе запрету,
нет, не померкнуть
Новому Свету!

Стоны и выстрелы,
топот и ржанье, -
жадные - сброшены
с сёдел южане.
Томас и Шерман
и Мир с Шериданом
гонят их вспять
по векам, по преданьям.

Плен их,
отброшенных и помятых,
ждёт при селении
Аппаматокс.
И засинела
воздухом вольным
даль над Авраамом
Линкольном!

С той поры
эта песня грозна врагам:
"Мы идём за тобою,
отец Авраам!"
Светлеют лица
при этом имени,
сплочаясь
в вольнолюбивом гимне.

Годы прошли,
обгоняя годы, -
а в памяти жив
поборник свободы.

[Кунгурцев]

Сегодня, 6 августа - день гибели Ермака.

Ревела буря, дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел
И ветры в дебрях бушевали...
Ко славе страстию дыша,
В стране суровой и угрюмой,
На диком бреге Иртыша
Сидел Ермак, объятый думой.
     
Товарищи его трудов,
Побед и громозвучной славы,
Среди раскинутых шатров
Беспечно спали, близ дубравы.
"О, спите, спите, - мнил герой, -
Друзья под бурею ревущей;
С рассветом глас раздастся мой,
На славу иль на смерть зовущий!
     
Вам нужен отдых; сладкий сон
И в бурю храбрых успокоит;
В мечтах напомнит славу он
И силы ратников удвоит.
Кто жизни не щадил своей
В разбоях злато добывая:
Тот думать будет ли о ней,
За Русь святую погибая?
     
Своей и вражьей кровью смыв
Все преступленья буйной жизни
И за победы заслужив
Благословения отчизны, -
Нам смерть не может быть страшна;
Своё мы дело совершили:
Сибирь царю покорена,
И мы - не праздно в мире жили!"
       
Но роковой его удел
Уже сидел с героем рядом
И с сожалением глядел
На жертву любопытным взглядом.
Ревела буря - дождь шумел;
Во мраке молнии летали;
Бесперерывно гром гремел
И ветры в дебрях бушевали.
     
Иртыш кипел в крутых брегах,
Вздымалися седые волны,
И рассыпались с ревом в прах,
Бия о брег, козачьи чёлны.
С вождём покой в объятьях сна
Дружина храбрая вкушала;
С Кучумом буря лишь одна
На их погибель не дремала!
     
Страшась вступить с героем в бой,
Кучум к шатрам, как тать презренный,
Прокрался тайною тропой,
Татар толпами окруженный.
Мечи сверкнули в их руках -
И окровавилась долина,
И пала грозная в боях,
Не обнажив мечей, дружина...
     
Ермак воспрянул ото сна,
И, гибель зря, стремится в волны,
Душа отвагою полна,
Но далеко от брега чёлны!
Иртыш волнуется сильней -
Ермак все силы напрягает,
И мощною рукой своей
Валы седые рассекает...
     
Плывёт... уж близко челнока -
Но сила року уступила,
И, закипев страшней, река
Героя с шумом проглотила.
Лишивши сил богатыря
Бороться с ярою волною,
Тяжёлый панцирь - дар царя
Стал гибели его виною.
     
Ревела буря... вдруг луной
Иртыш кипящий осребрился,
И труп, извергнутый волной
В броне медяной озарился.
Носились тучи, дождь шумел,
И молнии ещё сверкали,
И гром вдали ещё гремел,
И ветры в дебрях бушевали.

Кондратий РЫЛЕЕВ

[Луиза-Мария]

Николай Семенович Тихонов

Над   Днепром   и   над   Софией   славной
Тонкий   звук   проносится   легко,
Как   же,  Анна,  Анна   Ярославна,
Ты   живёшь   от   дома   далеко!

До   тебя   не   так   легко   добраться,
Не   вернуть   тебя   уже   домой,
И   тебе   уж   не   княжною   зваться -
Королевой   Франции   самой.

Небо   низко,  сумрачно   и   бледно,
В   прорези   окна   ещё   бледней,
Виден   город -  маленький   и   бедный, -
И   река - она   ещё   бедней.

На   рассвете   дивами   вставали
Облака   и   отступала   мгла,
Будто   там   на   облаках   пылали
Золотой   Софии   купола.

Неуютно,  холодно   и   голо,
Серых   крыш   унылая   гряда,
Что   тебя   с   красой   твоей   весёлой,
Ярославна,  привело   сюда?

Из   блестящих   киевских   покоев,
От   друзей,  с   какими   говоришь
Обо   всём   высоком   мирострое,
В   эту   глушь,  в   неведомый   Париж?

Может,  эти   улицы   кривые
Лишь   затем   сожгли   твою   мечту,
Чтоб   узнала   Франция   впервые
Всей   души   славянской   красоту!



Давид Самойлов "Королева Анна

Как тебе живется, королева Анна,
В той земле, во Франции чужой?
Неужели от родного стана
Открепилась ты душой?

Как живется, Анна Ярославна
В теплых странах? А у нас зима...
В Киеве у нас настолько славно
Храмы убраны и терема!

Там у вас загадочные дуют
Ветры с океана вдоль земли...
И за что там герцоги воюют,
О чем пекутся короли?

Каково тебе в продутых залах,
Где хозяин редок, словно гость,
Где собаки у младенцев малых
Отбирают турью кость?

Там мечи, и панцири, и шкуры,
Войны и охоты - все одно,
Там под вечер хлещут трубадуры
Авиньонское вино.

Ты полночи мечешься в постели,
Просыпаясь со слезой.
Хорошо ли быть на самом деле
Королевой Франции чужой?

Храмы там суровы и стрельчаты,
В них святые - каменная рать,
Своевольны лысые прелаты,
А до Бога не достать...

Хорошо почувствовать наощупь,
Как тепла медовая свеча!
Девушке в Днепре белье полощут
И кричат по-русски, хохоча...

Как тебе живется, королева Анна,
В той земле, во Франции чужой?
Неужели от родного стана
Открепилась ты душой?

Здесь, за тыщей рек, лесов, распутиц,
 Хорошо, просторно на дворе...
 Девушки, как стаи белых утиц,
 Скатерти полощут во Днепре.

[Луиза-Мария]

А.Н. Апухтин "Королева"

Пир шумит. – Король Филипп ликует,
И, его веселие деля,
Вместе с ним победу торжествует
Пышный двор Филиппа короля.

Отчего ж огнями блещет зала?
Чем король обрадовал страну?
У соседа – верного вассала –
Он увез красавицу жену.

И среди рабов своих покорных
Молодецки, весело глядит:
Что ему до толков не придворных?
Муж потерпит, папа разрешит.

Шумен пир. – Прелестная Бертрада
Оживляет, веселит гостей.
А внизу, в дверях, в аллеях сада,
Принцы, графы шепчутся о ней.

Что же там мелькнуло белой тенью,
Исчезало в зелени кустов
И опять, подобно привиденью,
Движется без шума и без слов?

«Это Берта, Берта королева» –
Пронеслось мгновенно здесь и там,
И, как стая гончих, справа, слева,
Принцы, графы кинулись к дверям.

И была ужасная минута:
К ним, шатаясь, подошла она,
Горем – будто бременем – согнута,
Страстью – словно зноем – спалена.

«О, зачем, зачем, - она шептала, -
Вы стоите грозною толпой?
Десять лет я вам повелевала, -
Был ли кто из вас обижен мной?

О Филипп, пускай падут проклятья
На жестокий день, в который ты
В первый раз отверг мои объятья,
Вняв словам бесстыдной клеветы!
Если б ты изгнанник был бездомный,
Я бы шла без устали с тобой
По лесам осенней ночью темной,
По полям в палящий летний зной.

Гнет болезни, голода страданья
И твои упреки без числа –
Я бы все сносила без роптанья,
Я бы снова счастлива была!

Если б в битве, обагренный кровью,
Ты лежал в предсмертном забытьи,
К твоему склонившись изголовью,
Омывала б раны я твои.

Я бы знала все твои желанья,
Поняла бы гаснущую речь,
Я б сумела каждое дыханье,
Каждый трепет сердца подстеречь.

Если б смерти одолела сила –
В жгучую печаль погружена,
Я б сама глаза твои закрыла,
Я б с тобой осталася одна…

Старцы, жены, юноши и девы –
Все б пришли, печаль мою деля,
Но никто бы ближе королевы
Не стоял ко гробу короля!

Что со мною? Страсть меня туманит,
Жжет огонь обманутой любви…
Пусть конец твой долго не настанет,
О король мой, царствуй и живи!

За одно приветливое слово,
За один волшебный прежний взор
Я сносить безропотно готова
Годы ссылки, муку и позор.

Я смущать не стану ликованья;
Я спокойна; ровно дышит грудь…
О пустите, дайте на прощанье
На него хоть раз еще взглянуть!»

Но напрасно робкою мольбою
Засветился королевы взгляд:
Неприступной каменной стеною
Перед ней придворные стоят…

Пир шумит. – Прелестная Бертрада
Все сердца пленяет и живит,
А в глуши темнеющего сада
Чей-то смех, безумный смех звучит.

И, тот смех узнав, смеются тоже
Принцы, графы, баловни судьбы,
Пред несчастьем – гордые вельможи,
Пред успехом – подлые рабы.

[Луиза-Мария]

Д. Самойлов «Софья Палеолог»

Отмерено добро и зло
Весами куполов неровных,
О византийское чело,
Полуулыбка губ бескровных!

Не доводом и не мечом
Царьград был выкован и слеплен.
Наивный варвар был прельщен
Его коварным благолепьем.

Не раз искусный богомаз,
Творя на кипарисных досках,
Его от разрушенья спас
Изображеньем ликов плоских.

И где пределы торжеству,
Когда - добытую жар-птицу -
Везли заморскую царицу
В первопрестольную Москву.

Как шлемы были купола.
Они раскачивались в звоне.
Она на сердце берегла
Как белых ласточек ладони.

И был уже неоспорим
Закон меча в делах условных...
Полуулыбкой губ бескровных
Она встречала Третий Рим.

[Кунгурцев]

        ИСТОРИЯ

И современники, и тени
в тиши беседуют со мной.
Острее стало ощущенье
Шагов Истории самой.

Она своею тьмой и светом
меня омыла и ожгла.
Всё явственней её приметы,
понятней мысли и дела.

Мне этой радости доныне
не выпадало отродясь.
И с каждым днём нерасторжимей
вся та преемственная связь.

Как словно я мальчонка в шубке
и за тебя, родная Русь,
как бы за бабушкину юбку,
спеша и падая, держусь.

Ярослав СМЕЛЯКОВ

[Кунгурцев]

Уже упоминал здесь историческую повесть в стихах "Конь" Дмитрия КЕДРИНА. Поскольку из-за размера поместить её здесь невозможно, сделаю ссылку:
http://az.lib.ru/k/kedrin_d_b/text_0070.shtml

[Кунгурцев]

    БАЛЛАДА О РЯДОВЫХ

Что за время такое выдалось,
леденящее, как озноб,
если кривда в бояре выбилась,
а у правды расшиблен лоб?
Если злые творят насилия,
у державного встав руля,
ассамблейные собутыльники
и постельные кобеля?
Если всё, как есть, опоганили
налетевшие вороньём
из Курляндии, и Вестфалии,
да из всяких иных краёв?..

Засылают в Сибирь отчаянных.
Рубят головы, как лозу.
Варит время щи из молчания,
добавляя в котёл слезу…
И над Русью, святой и грозною,
под кнута мясобойный стук
беспросветная ночь морозная,
изгаляясь, вопит:
«Цурюк!»

Что осталось?
Перед иконами
отупело поклоны класть.
Эта страшная власть – законная.
Но Отчизна – выше, чем власть.
Коль двуглавому занедужилось,
а корабль идёт ко дну…
Кто имеет в руках оружие,
тот и должен спасать страну.

Тот обязан!
Но, орден к ордену
собирая, на власть не злы,
генералы меняют Родину
на фельдмаршальские жезлы…
Тот обязан!
Но честь похерена,
и в бездумной тупой ночи
офицеры благонамеренно
отрабатывают харчи.
Кто обязан?
Страна порушена,
паутина висит в углах
и Антихрист
играет душами,
измельчавшими на балах…

Все дороги, похоже, пройдены.
Но,
коль Родину бьют под-дых,
остается тогда уродине
вся надежда
на рядовых.
На скуластых,
розгами поротых,
на шаги чеканящих в лад…
И – идут через ночь по городу
полтораста лихих солдат!
Меж сугробов, дорожкой-просекой,
лёд в усах, а огонь в очах,
и толстуха с задранным носиком
на мужицких сидит плечах

Помертвели от стужи кортики,
поморожена сталь кирас…
А у бабы
играют чёртики
в несусветной зелени глаз!
А у бабы улыбка – ясная.
А у бабы во взгляде – свет.
А зовут эту бабу ласково:
раскрасавица Лисавет!

Полтораста штыков, не более…
А кошмару конец пришёл:
дщерь Петрова
солдатской волею
на отцовский грядет престол!
Первый штык рассвета над крепостью
колет мрака гнилую плоть...
Вышло время крикливой нечисти.
А теперь –
помогай, Господь.

Лев ВЕРШИНИН

[igorpeshev]

Если честно-не помню автора стихотворения. Случайно в сети наткнулся...

Робин Гуд истpебляет оленей в лесу коpоля,
А шеpиф Ноттингемский с гостями сидит на пиpу,
Кpестоносцев согpела в могилах Святая Земля,
А законный монаpх, как всегда, не спешит ко двоpу.
Ричаpд Львиное Cеpдце - солдат, его дело - война,
А дела госудаpства - ведь это такая тоска...
Пусть в анаpхии и беззаконии вязнет стpана,
Но зато отвоевана тысяча акpов песка.
В окpужении стягов и львиных оскаленных моpд
Хpистианское pыцаpство снова идет воевать,
И, пока в Палестине сpажается доблестный лоpд,
Робин Гуд с благоpодною леди ложится в кpовать.
Чеpез Шеpвудский лес опасаются ездить купцы,
Сбоp налогов наpушен, и стpах пpед законом исчез -
Все пути стеpегут Робин Гуд и его молодцы,
Всех пpеступников скpоет зелеными кpонами лес.
Только к каждому дубу в лесу не пpиставишь солдат,
И с pазбойничьей шайкой не бьются в откpытом бою;
Лоpд шеpиф, может быть, и не любит коваpных засад,
Но он должен исполнить, как следует, службу свою.
Робин Гуд - бpаконьеp и гpабитель, и значит, геpой,
А шеpиф защищает закон, потому и злодей,
Но он знает, что худшие беды бывают поpой
Из-за искpенне веpящих в лучшую долю людей.
А когда опускается сумpак на Шеpвудский лес,
Лоpд шеpиф наливает в сеpебpяный кубок вина,
Наблюдая, как с темных, затянутых дымкой небес
Озаpяет Бpитанию пpизpачным светом луна.
Пусть ноpманнский закон не особенно и спpаведлив,
Но искать спpаведливость на свете - бессмысленный тpуд,
И все новые хитpости изобpетает шеpиф,
И готовится вновь ускользнуть из силков Робин Гуд...
А над Ноттингемшиpом стpуится белесый туман,
Словно пpизpак гpядущей эпохи встает за окном,
Где к согласью пpидут, наконец, англосакс и ноpманн,
И пpолитая кpовь обеpнется веселым вином.
Вспомнят люди и шайку, и Робина, их главаpя,
Вспомнят лоpда шеpифа, и он не избегнет хулы,
Но никто не помянет оленей, загубленных зpя,
Ставших пpобною целью для меткой геpойской стpелы...

[Кунгурцев]

 БАЛЛАДА ОБ АРУДЖЕ БАРБАРОССЕ

Грозит окруженье стальным замком.
Кому-то идти в заслон.
Это войны жестокий закон,
старый, как мир, закон.

Кто отменит его? Когда?
Какой небывалый бой?
Скорее стеклом застынет вода
и песню прервёт прибой.

Взрывая мосты, заступая пути,
простой солдат умирал,
чтоб основные силы спасти,
чтобы ушёл генерал.

…Вел мавританский шальной отряд
менее тысячи душ
Арудж Барбаросса, рыжий пират,
рыжебородый Арудж.

Не ради веры, но ради вин,
золота, каторжан
он шёл, не щадя ни храмов, ни вилл,
ни грандов, ни горожан.

Испанские части наперехват
двинулись с трёх сторон,
но рыжий дьявол, рыжий пират
в жертву принёс заслон.

…Сзади — река. Впереди за леском
блики испанских лат.
Ну что же, велит умереть закон.
Иди и умри, солдат.

Последний удар вслепую обрушь,
проклятья хрипя врагу!
Не правда ли, счастлив ты, что Арудж
уже на том берегу?

А он оглянулся в бегущей толпе,
от остальных отстал
и вдруг запрокинул в злобной тоске
бешеный свой оскал…

…Иди, не оглядываясь, вперёд,
мой гений, мой господин,
там ждёт тебя твой галерный флот
и младший брат Хайраддин.

Урок переправы ты дал врагу,
ни слитка не потерял.
А это издержки на том берегу,
твой боевой матерьял…

Но ты оглянулся, рыжий пират,
решил свою участь сам.
И испанский наместник, блестящий гранд,
не поверил своим глазам:

словно забыв, что живём лишь раз,
что мертвецам не встать,
Арудж Барбаросса отдал приказ
форсировать реку вспять.

Нет, не застыла стеклом вода,
не смолк прибоя раскат,
но шел генерал умирать туда,
где умирал солдат.

Неравный бой, беспощадный бой,
безнадёжный короткий бой!
Исход подтвержден испанской трубой
и день померк голубой.

…Погиб. Да главное — не один.
И более — ничего.
А младший брат его Хайраддин
был много умней его.

Он нажил то, что растратил брат,
а главное — твёрдо знал,
что должен погибнуть в заслоне солдат,
чтобы ушёл генерал.

…Когда Христа придёт торжество,
то, оттеснив Петра,
сядет по правую руку Его
рыжебородый пират

за то, что не знал на издержки цен,
наивен, неповторим!
А мы говорим: компромиссы, цель,
жертвы, — мы говорим.

А мы говорим, говорим, говорим,
чёрт бы нас всех побрал!
Пойдём в огонь и в огне сгорим,
уйдёт один генерал.

Приводим примеры из мудрых книг,
из третьих, из сотых рук!..
Небо, навеки запомни миг,
когда оглянулся Арудж.

Евгений ЛУКИН

[Кунгурцев]

  БОЛОТНАЯ ПЛОЩАДЬ. 1775 г.

Был государынин суд-пересуд.
Всё рассудили. Всё подписали.
И вот закричали: "Везут! Везут!" -
И показались чёрные сани.

Он едет Пётр Фёдорыч,
Вокруг него гусары.
Он смотрит Пётр Фёдорыч,
Убито и устало.
Шапки кидали,
В ноги - ковёр.
Шёл в государи.
А пришёл - вор.
Колокола
бьют, бьют:
"Скоро вора
У -
бьют..."

А ещё доносится гул,
Так гудит морозная рань:
"Обманул, обманул, обманул
Оренбург, Саратов, Рязань.
Нам, мол, жить средь белых хором,
Мы графья, мол, твои и князья,
А теперь мы кормим ворон,
На глаголях мёртвых вися.
Отощал народ, обнищал.
Без тебя - куда же теперь?
Ты такую жизнь обещал.
Обманул и Нижний и Тверь".
И тогда государь встаёт -
Да не Пётр теперь - Емельян.
И такую речь он ведёт,
Размахнув на груди кафтан:
"Ты прости, прости, православный люд!
Видно, был я крут, да не больно крут.
Видно, руки мои были слабеньки.
Ино - плетью взмахнул, надо б - сабелькой.
А ещё за то ты меня прости,
Что мужичьего званья не смог я нести..."

А народу кругом - невпроворот,
Да ничего не слышит народ.
Только видит, как плечи расправил палач,
Только видит, как к чёрному всё ближе кумач...

Ты прости нас, прости,
Государь наш, Пугач.

Евгений ХРАМОВ

[Кунгурцев]

Когда страна охвачена в расколе
кострами и побегами в Сибирь,
на Севере, вдали от царской воли,
бунтует Соловецкий монастырь.

«Нам не указ латинская химера.
Нам Никоново слово не указ.
Не предадим же, братья, древней веры,
да защитят святые стены нас!»

Из валунов построенные своды
ни ядрам, ни тарану не пробить,
И в бороду плюётся воевода,
монахов не сумевший укротить.

Не дрогнут осаждённые, покуда
восстанию восьмой не минет год.
Среди монахов сыщется иуда
и выдаст под стеною тайный ход.

И досыта напьются кровью плахи.
И плеть гулять, и стон гулять пойдёт.
И будут укрощённые монахи
вмерзать нагими в беломорский лёд.

А волны, налетая в клочьях пены,
суровой сутью полнят свой рассказ -
что не спасут нас никакие стены,
пока иуда ходит среди нас.

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

[Кунгурцев]

            САНКЮЛОТ

Мать моя - колдунья или шлюха,
А отец - какой-то старый граф.
До его сиятельного слуха
Не дошло, как, юбку разодрав
На пелёнки, две осенних ночи
Выла мать, родив меня во рву.
Даже дождь был мало озабочен
И плевал на то, что я живу.

Мать мою плетьми полосовали.
Рвал ей ногти бешеный монах.
Судьи в красных мантиях зевали,
Колокол звонил, чадили свечи.
И застыл в душе моей овечьей
Сон о тех далёких временах.

И пришёл я в городок торговый.
И сломал мне кости акробат.
Стал я зол и с двух сторон горбат.
Тут начало действия другого.
Жизнь ли это или детский сон,
Как несло меня пять лет и гнуло,
Как мне холодом ломило скулы,
Как ходил я в цирках колесом,
А потом одной хрычовке старой
В табакерки рассыпал табак,
Пел фальцетом хриплым под гитару,
Продавал афиши тёмным ложам
И колбасникам багроворожим
Поставлял удавленных собак.

Был в Париже голод. По-над глубью
Узких улиц мчался перекат
Ярости. Гремела канонада.
Стёкла били. Жуть была - что надо!
О свободе в Якобинском клубе
Распинался бледный адвокат.
Я пришел к нему, сказал:
                       "Довольно,
Сударь! Равенство полно красы,
Только по какой линейке школьной
Нам равнять горбы или носы?
Так пускай торчат хоть в беспорядке
Головы на пиках!
                А ещё -
Не читайте, сударь, по тетрадке,
Куй, пока железо горячо!"

Адвокат, стрельнув орлиным глазом,
Отвечает:
         "Гражданин горбун!
Знай, что наша добродетель - разум,
Наше мужество - орать с трибун.
Наши лавры - зеленью каштанов
Нас венчает равенство кокард.
Наше право - право голоштанных.
А Версаль - колода сальных карт".
А гремел он до зари о том, как
Гидра тирании душит всех:
Не хлебнув глотка и не присев,
Пел о благодарности потомков.

Между тем у всех у нас в костях
Ныла злость и бушевала горечь.
Перед рёвом человечьих сборищ
Смерть была как песня. Жизнь - пустяк.
Злость и горечь. Как давно я знал их!
Как скреплял я росчерком счета
Те, что предъявляла нищета,
Как скрипели перья в трибуналах!
Красен платежами был расчёт!
Разъезжали фуриями фуры.
Мяла смерть седые куафюры
И сдувала пудру с жёлтых щёк.
И трясла их в розовых каретах,
На подушках, взбитых, словно крем,
Лихорадка, сжатая в декретах,
Как в нагих посылках теорем.

Ветер. Зори барабанов. Трубы.
Стук прикладов по земле нагой.
Жизнь моя - обугленный обрубок,
Прущий с перешибленной ногой
На волне припева, в бурной пене
Рваных шапок, ружей и знамён,
Где любой по праву упоенья
Может быть соседом заменён.

Я упал. Поплыли пред глазами
Жерла пушек, зубы конских морд.
Гул толпы в ушах ещё не замер.
Дождь не перестал. А я был мёртв.
"Дотащиться бы, успеть к утру хоть!" -
Это говорил не я, а вихрь.
И срывал дымящуюся рухлядь
Старый город с плеч своих.

И сейчас я говорю с поэтом,
Знающим всю правду обо мне.
Говорю о времени, об этом
Рвущемся к нему огне.

Разве знала юность, что истлеть ей?
Разве в этой ночи нет меня?
Разве день мой старше на столетье
Вашего младого дня?
И опять:
       "Дождаться, доползти хоть!"
Это говорю не я, а ты.
И опять задрёмывает тихо
Море вечной немоты.

И опять с лихим припевом вровень,
Чтобы даже мёртвым не спалось,
По камням, по лужам дымной крови
Стук сапог, копыт, колёс.

Павел АНТОКОЛЬСКИЙ

[Натка Шегалова]

Очень любила в детстве это стихотворение, дедушка читал мне его наизусть.

Соколов Н. С.

Он

Кипел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
На высоте стены кремлёвской
Стоял Он в сером сюртуке.

Он видел огненное море,
Впервые полный мрачных дум,
Он в первый раз постигнул горе,
И содрогнулся гордый ум!

Ему мечтался остров дикий,
Он видел гибель впереди,
И призадумался великий,
Скрестивши руки на груди;

И погрузился Он в мечтанья,
Свой взор на пламя устремил,
И тихим голосом страданья
Он сам себе проговорил:

"Судьба играет человеком;
Она, лукавая, всегда
То вознесёт тебя над веком,
То бросит в пропасти стыда.

И я, водивший за собою
Европу целую в цепях,
Теперь поникнул головою
На этих горестных стенах!

И вы, мной созванные гости,
И вы погибли средь снегов -
В полях истлеют ваши кости
Без погребенья и гробов!

Зачем я шёл к тебе, Россия,
В твои глубокие снега?
Здесь о ступени роковые
Споткнулась дерзкая нога!

Твоя обширная столица -
Последний шаг мечты моей,
Она - надежд моих гробница,
Погибшей славы - мавзолей".

[Кунгурцев]

Если заговоры, как кобры,
расползаясь, мутят умы,
если некто оком недобрым
еженощно глядит из тьмы,
если в самых родных и ближних
видишь только стаю зверей –
нелегко устоять и выжить,
даже если ты Царь Царей,
даже если ты на пороге
новых подвигов и побед,
даже если светлые боги
с тёмной завистью смотрят вслед…
И не спится. И боль терзает,
угольком под сердцем горя.
Впрочем, войско о том не знает.
Войско свято верит в царя.

А царю изменила сила,
словно выгорела дотла,
лихорадка царя скрутила
и дыханье в груди свела.
Что стряслось?
Хвороба?
Едва ли.
Тридцать лет отжил, не болев.
Уж скорее — яд подмешали.
Или духов вершится гнев.
Или…
Хватит!
Едки и пряны,
над шатром клубятся дымки.
Шепотки потекли по стану,
нехорошие шепотки.
И вторые сутки пехота,
многоглавый тысяченог,
на шатёр глядит:
ну же, что там?!
А в шатре умирает бог…

Небалованный бог, солдатский,
хрипло стонет, грызя губу…
А врачи подойти боятся
и ссылаются на судьбу.
Лишь Филипп,
ухмыльнувшись криво,
тяжким ликом похолодев,
в изголовье встал – неучтивый
и нечёсаный, словно дэв…

– Тяжко болен ты, царь. Похоже,
смерть к тебе уже на пути…
Но поверь мне.
Тогда, быть может,
я сумею тебя спасти.

А на царской щеке застыла
боли бешеная слеза.
Бьют в затылок медные била.
Царь с натугой закрыл глаза.
Поворочался на постели.
– Верю, – вымолвил наконец…

От заката кипело зелье.
А с рассветом вошёл гонец.
В глине по уши. Дышит зычно.
Трём коням ободрал бока.
Царь – в беспамятстве.
Но привычно
свиток схватывает рука.

И папирус на пол не выпал,
и развёрнут он,
и прочтён…
О! В измене врача Филиппа
обвиняет Парменион.
Мол, недаром врач так насуплен,
исподлобья глядит не зря;
он персидским золотом куплен
и в могилу сведёт царя…

Царь откинулся на перину,
и за миг перед ним прошли
все теснины и все равнины
от забытой родной земли…
Дядька Парме — как меч проверен,
побратим любимый отца.
А Филипп…
Он и смотрит зверем,
и под нос бурчит без конца.

Всем победам пришло похмелье,
жаркий локон ко лбу прилип…
– Царь, проснись!
Это чашу с зельем,
поклонясь,
подносит Филипп.

– А, Филипп…
Царь очнулся сразу.
Приподнялся, в лицо смотря.
Своему доверял он глазу:
это всё-таки – глаз царя!
Но и врач,
словно так и надо,
всё острее сужал зрачки…
Сталь на сталь — два упрямых взгляда.
Два достоинства.
Две тоски.

Если царь сейчас отвернётся,
даже брови нахмурит вдруг,
то…
Не зря ж стоят полководцы
изваяниями вокруг.
Познакомь он их с письменами —
не сочтёшь и пяти минут,
как врачишку
побьют камнями
иль на копья его взметнут.

И Филипп отступил невольно.
– Что ты, царь?
Он поправил край
покрывала.
– Всё так же больно?
Царь глаза опустил.
– Давай!

Этот миг,
что давно вчерашен,
Арриан к нам едва донёс:
царь берёт у Филиппа чашу,
а Филиппу даёт донос.
Пьёт.
И смотрит, сверля очами,
как твердеет врача лицо,
словно дева после венчанья
или жертва перед жрецом…
Но стихает боль понемногу,
позволяя веки смежить…
Царь поверил другу, как богу,
и за это остался жить.

Ладно, хватит.
Ломайтесь, перья!
Люди, нынешние, не те,
поднимайте тост
за доверье
к человеческой чистоте!

Лев ВЕРШИНИН

[Кунгурцев]

 КАЗНЬ БОЛОТНИКОВА В КАРГОПОЛЕ

Скрипит под подошвами наст,
Луна над Онегой маячит,
Глазницы пустые, без глаз,
Кровавыми каплями плачут.

Дрожащий «струмент» палача
Оставил без зрения «вора»,
Сам «вор», кандалами стуча,
Бредёт под стрелецким надзором.

Простуженный голос: - Стоять.
Ослеп, чай, доспели, голуба.
- Эх, вольная воля моя... -
Шепнули разбитые губы.

Вздох тяжкий, толчок бердыша:
- На всё воля царская, голубь... -
Качнулась, морозно дыша,
Холодная чёрная прорубь.

И, вытерев шапкой лицо,
Отрывисто молвил и сухо
Один из вспотевших стрельцов:
- Да будет... вода ему пухом.

Александр РОСКОВ

[Оleksandra T]

Странно, что никто не вспомнил:

Как ныне сбирается вещий Олег
       Отмстить неразумным хозарам:
Их села и нивы за буйный набег
       Обрек он мечам и пожарам;
С дружиной своей, в цареградской броне,
Князь по полю едет на верном коне....

[Лукьян Поворотов]

Этим же размером написан "Арбуз" Багрицкого.