Эрнест Хемингуэй

[Виктуар]

Он проснулся, когда рассвело уже настолько, что были видны стволы сосен, и тихонько, стараясь не потревожить Кэтрин, поднялся, нашел шорты и пошел вдоль всей гостиницы по мокрым от росы плитам к рабочей комнате. Открывая дверь, он почувствовал легкое дуновение ветра с моря, обещавшее жаркий день. Когда он сел за стол, солнце еще не взошло, и ему показалось, что он немного наверстал время, упущенное им в рассказе. Но как только он перечитал написанные его аккуратным, разборчивым почерком строки и слова перенесли его в другую страну, ощущение это исчезло, и ему снова предстояло решать ту же задачу. Когда солнце поднялось из за моря, он этого даже не заметил, потому что уже давно пробирался по солнцепеку через грязно серые, высохшие, потрескавшиеся озера и ботинки его побелели от солончаковой пыли. Солнце обжигало голову, шею, спину. Рубашка стала мокрой, и он почувствовал, как пот течет по спине и ногам. Отдыхал он стоя, не двигаясь, и, откинув с плеч рубашку, чувствовал, как солнце быстро сушит ее, оставляя на материи белые солевые разводы. Он видел себя стоящим на этой жаре и знал, что у него нет другого выхода, как только идти вперед. К половине одиннадцатого он пересек озера и оставил их далеко позади. Он уже вышел к реке и роще фиговых деревьев, где они собирались разбить лагерь. Кора на деревьях была зеленовато желтая, а ветви — густыми. Дикими фигами питались бабуины, и повсюду на земле валялись обезьяний помет и обкусанные фиги. Пахло гнилью. Здесь, в рабочей комнате, где он сидел за столом, чувствуя прикосновение бриза с моря, часы показывали половину одиннадцатого, а по настоящему в рассказе наступил вечер, и он, расчистив себе место под деревом, сидел со стаканом виски с водой, опершись спиной о грязно желтый ствол, и смотрел, как носильщики разделывают тушу антилопы конгони, подстреленную им в первой же заросшей травой болотистой низине, что повстречалась на пути к реке. «Я оставляю их здесь с мясом, — подумал он, — и что бы ни случилось потом, сегодня вечером в лагере все будут довольны». Он спрятал карандаши и тетради, запер чемодан, вышел из комнаты и прошел по уже сухим и нагревшимся плитам во внутренний дворик гостиницы.

Эрнест Хемингуэй   Райский сад.

[Виктуар]

Пересекая океан на «Ile de France», Томас Хадсон понял, что ад не обязательно такой, каким описывал его Данте или кто-нибудь другой из великих бытописателей ада, а может быть и комфортабельным, приятным, милым твоему сердцу пароходом, увозящим тебя на восток, в страну, к которой ты всегда приближался, заранее предвкушая свой приезд туда. Кругов в этом аду насчитывалось много, и они не имели таких четких границ как у великого флорентийского эгоцентрика. Он сел на пароход рано, ища в нем (теперь это было уже ясно) спасения от города, где его пугали встречи с людьми, которые будут заговаривать с ним о случившемся. Он думал, что на пароходе сумеет прийти к какому-то соглашению со своим горем, еще не зная, что горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а все другое лишь притупляет и обезболивает. Говорят, будто излечивает его и время. Но если излечение приносит тебе нечто иное, чем твоя смерть, тогда горе твое, скорее всего, не настоящее.
     Одно из средств, которое притупляет его временно, притупляя в тебе вообще все остальные чувства, — это пьянство. Есть и другое, отвлекающее тебя от мыслей о нем, — и это работа. Оба эти средства были известны Томасу Хадсону. Но он знал также, что пьянство убьет в нем способность хорошо работать, а работа уже столько лет лежала в основе его жизни, что он не мог позволить себе потерять эту способность.
     Но поскольку он знал, что несколько дней работать не сможет, то решил пить, читать, заниматься моционом и, замучившись за день, спать мертвым сном. Он спал в самолете. Но в Нью-Йорке спать не мог.
     Теперь он сидел в своей двойной каюте люкс, куда носильщики уже внесли его чемоданы и большую пачку купленных им журналов и газет. Он решил, что с такого чтива начинать будет легче всего. Он отдал стюарду свой билет и попросил его принести бутылку перрье и льду. Когда это было подано, он достал из чемодана бутылку шотландского виски, откупорил ее и приготовил себе питье. Потом перерезал бечевку, которой была связана пачка журналов и газет, и разложил их на столе. Номера были свеженькие, девственные по сравнению с теми, которые приходили на остров. Он взял «Нью-Йоркер». На острове он всегда приберегал этот журнал к вечеру, и ему уже давно не приходилось видеть номер «Нью-Йоркера», вышедший на этой же неделе и не перегнутый пополам. Он сидел в глубоком, удобном кресле и пил виски и понимал, что невозможно читать «Нью-Йоркер», если те, кого ты любишь, умерли всего несколько дней назад. Он взял «Тайм» и «Тайм» смог читать — все, включая раздел «Некрологи», где были оба его мальчика — мертвые, и был указан их возраст, возраст их матери, не совсем точно, указано ее семейное положение и то, что она развелась с ним в 1933 году.
     В журнале «Ньюсуик» сведения были те же самые. Но когда Томас Хадсон прочел эту краткую заметку, у него осталось странное чувство, будто автор ее пожалел погибших мальчиков.
     Он смешал себе еще одну порцию и подумал, что лучше всего для смеси с виски годится перрье, потом прочел от корки до корки «Тайм» и «Ньюсуик». Какого черта ее понесло в Биарриц? — подумал он. Вполне могла бы поехать в Сен-Жан-де-Люс.
     И понял, что виски уже немного помогло ему.
     Отрешись от них, сказал он себе. Помни, какие они были, а остальное вычеркни из памяти. Рано или поздно придется это сделать. Так сделай это теперь.
     Читай дальше, сказал он. И тут пароход отчалил от пристани. Он шел очень медленно, и Томас Хадсон даже не взглянул в иллюминатор. Он сидел в удобном кресле и просматривал кипу газет и журналов и пил шотландское виски с перрье.
     Не стоит перед тобой никакой проблемы, сказал он. Ты отрешился от них, и они исчезли. Да и вообще нельзя было так любить этих мальчиков. Нельзя было любить мальчиков, и их мать нельзя было любить. Вот ведь что виски делает! — сказал он себе. Какое блистательное разрешение всех наших проблем. Мудрец алхимик разрешил труднейшую задачу. Из олова он сотворил дерьмо. Нет, не вышло... Из олова он сотворил ко злату и дерьмо в придачу. Вот так лучше.
     Интересно, где сейчас Роджер со своей девицей, подумал он. Где находится Томми, видимо, известно в банке. А где я — я сам знаю. Я сижу здесь с бутылкой «Старого лосося». Завтра я все это из себя выпарю в гимнастическом зале. Усядусь там на велосипед, который никуда не приезжает, и на механическую лошадку. Вот что мне требуется. Хорошенько протрястись на механической лошадке. Потом основательный массаж. Потом я встречусь с кем-нибудь в баре, и мы поговорим о том о сем. Ведь всего шесть дней. Шесть дней прожить можно.
     Ночью он заснул и, проснувшись, услышал, как пароход одолевает море, и, вдохнув морской запах, подумал было, что он у себя дома, на острове, и что его разбудил дурной сон. Потом он понял, что это не сон, и почувствовал тяжелый запах смазки на раме открытого иллюминатора. Он зажег свет и выпил минеральной воды. Его мучила жажда.
     На столике стоял поднос с сандвичами и фруктами, который принес накануне стюард, и в ведерке с бутылкой перрье еще остался лед.
     Он знал, что надо что-нибудь съесть, и посмотрел на часы, висевшие на стене. Было двадцать минут четвертого. В морском воздухе веяло прохладой, и он съел сандвич и два яблока, а потом вынул из ведерка несколько кусочков льда и приготовил себе питье. От «Старого лосося» почти ничего не осталось, но у него была еще бутылка, и в прохладе раннего утра он сидел в удобном кресле и читал «Нью-Йоркер». Оказывается, он уже мог его читать, и, кроме того, пить на рассвете было очень приятно.
     Годами он придерживался железного правила — не пить по ночам и не пить до конца работы, если день был рабочий. Но теперь, проснувшись ночью, он почувствовал тихую радость, что правилу конец. Это был возврат чисто животной радости или способности ощущать радость, которую он испытал впервые после того, как пришла та телеграмма.
     Хороший журнал «Нью-Йоркер», подумал он. Его, видимо, можно читать на четвертый день после того, как что-то случилось. Не на первый, не на второй и не на третий. Но на четвертый можно. Такую вещь полезно знать. Следом за «Нью-Йоркером» он стал читать «Ринг», а потом все, что было читабельно, а также и нечитабельно в «Атлантик монсли». Потом приготовил себе третью порцию и взялся за «Харперс». Вот видишь, сказал он себе, все и обошлось.

Эрнест Хемингуэй  Острова в океане.

[Spianik]

— За героев, — сказал он. — Неплохо быть героем. Мы ни на кого не похожи. Нам ни к чему называть друг друга «дорогой», или «моя дорогая», или «моя любовь», или еще как то в этом роде, лишь бы подчеркнуть наши отношения. «Дорогой», «любимый», «ненаглядный» — ужасно пошло. Будем звать друг друга просто по имени. Ты меня понимаешь? Зачем нам кому то подражать? — Ты очень смышленая девочка.

Эрнест Хемингуэй Райский сад.

Как будто специально для Спяника писал.

[Виктуар]

- Вы все ее милые мальчики, - сказала Кэтрин. - Она особенно любит милых мальчиков. Слышишь - дождь.
- Сильный дождь.
- А ты меня никогда не разлюбишь?
- Нет.
- И это ничего, что дождь?
- Ничего.
- Как хорошо. А то я боюсь дождя.
- Почему?
Меня клонило ко сну. За окном упорно лил дождь.
- Не знаю, милый. Я всегда боялась дождя.
- Я люблю дождь.
- Я люблю гулять под дождем. Но для любви это плохая примета.
- Я тебя всегда буду любить.
- Я тебя буду любить в дождь, и в снег, и в град, и... что еще бывает?
- Не знаю. Мне что-то спать хочется.
- Спи, милый, а я буду любить тебя, что бы ни было.
- Ты в самом деле боишься дождя?
- Когда я с тобой, нет.
- Почему ты боишься?
- Не знаю.
- Скажи.
- Не заставляй меня.
- Скажи.
- Нет.
- Скажи.
- Ну, хорошо. Я боюсь дождя, потому что иногда мне кажется, что я умру в дождь.
- Что ты!
- А иногда мне кажется, что ты умрешь.
- Вот это больше похоже на правду.
- Вовсе нет, милый. Потому что я могу тебя уберечь. Я знаю, что могу. Но себе ничем не поможешь.
- Пожалуйста, перестань. Я сегодня не хочу слушать сумасшедшие шотландские бредни. Нам не так много осталось быть вместе.
- Что же делать, если я шотландка и сумасшедшая. Но я перестану. Это все глупости.
- Да, это все глупости.
- Это все глупости. Это только глупости. Я не боюсь дождя. Я не боюсь дождя. Ах, господи, господи, если б я могла не бояться!
Она плакала. Я стал утешать ее, и она перестала плакать. Но дождь все шел.


Эрнест Хемингуэй  Прощай оружие.

Зоопарк?  Да врядли, лучше никто не напишет.

[Лiнкс]

- Вы все ее милые мальчики, - сказала Кэтрин. - Она особенно любит милых мальчиков. Слышишь - дождь.
- Сильный дождь.
...

Эрнест Хемингуэй  Прощай оружие.

Зоопарк?  Да врядли, лучше никто не напишет.

Этот отрывок напомнил мне рассказ "Кошка под дождём"

http://www.vspu.ac.ru/~oapo/part1/ern_heminguey.htm

[befogme]

Я даже не знаю почему он мне так дорог. Дело не в том что он был Настоящим мужчиной. Сильным, талантливым, тонким, умеющим любить и понимающим что это такое. Он отлично знал все простые истины и умел облечь их в изумительные слова и образы. Его герои всегда были сильны, мятежны и несчастны. Они всегда были слишком настоящими. Отлично помню как впервые прочитал Прощай оружие и весь вечер ходил словно под гипнозом глотая слёзы. На последней странице била дрожь, она не должна была умереть, он не имел права. А Праздник который всегда с тобой... Это именно тот Париж что и в книгах Генри Миллера, волшебный, Пиафовский. Фиеста меня доконала. Тягучее, горячечное повестование. Гениально сказано в одной рецензии - герои плавятся как леденцы. Горечь в каждой букве, в каждой строке боль и сожаление. И всё настоящее, и всё жилы рвёт изнутри. Ну и рассказы: Что то кончилось, На Биг-ривер, их много. Их много, но недостаточно. Последними были Острова в океане и За рекой в тени деревьев. Острова всегда лежат у меня под рукой. Для меня это поэзия, его стиль, его восприятие жизни, его ирония и лаконичный слог. Если бы я умел писать я очень хотел бы уметь так минимумом средств воздействовать на людей. И конечно неоценимо то что всё о чём бы он не писал он пережил сам. Нет ни одной надуманной эмоции, ни одного фальшивого, лишнего слова.

Андрей, спасибо за этот пост.

Я просто не люблю когда книги по частям препарируют.

[_Птичка_]

...
 — Ты очень смышленая девочка.

Эрнест Хемингуэй Райский сад.

Да уж... "смышленой девочкой" называть - это не пошло, о нет! Бр-р-р...

[Виктуар]

Да уж... "смышленой девочкой" называть - это не пошло, о нет! Бр-р-р...

Ну если девочка действительно смышлёная то как же её назвать?  Сметливой чувихой?

[_Птичка_]

Ну если девочка действительно смышлёная то как же её назвать?  Сметливой чувихой?

А зачем вообще "девочку" оценивать с точки зрения смышлености? Тем более, вроде понятно, что она его понимает. А так... ощущение, что девочку, как собачку за загривок, слегка так за щечку потрепали.

Нет, я Хемингуэя люблю. И согласна - очень мужская проза. И этим тоже очень нравится.
Но вот понимания женщин - ни на грош, увы. Тот старик ту рыбу лучше понимал...
Любить - любит, а чего там у них "внутре" - кажется, даже не считает нужным задумываться. Некогда, наверное, нужно ж делать свои мужские дела - ловить рыбу, воевать, свои собственные чувства внимательно рассматривать...

[Виктуар]

А зачем вообще "девочку" оценивать с точки зрения смышлености? Тем более, вроде понятно, что она его понимает. А так... ощущение, что девочку, как собачку за загривок, слегка так за щечку потрепали.

Нет, я Хемингуэя люблю. И согласна - очень мужская проза. И этим тоже очень нравится.
Но вот понимания женщин - ни на грош, увы. Тот старик ту рыбу лучше понимал...
Любить - любит, а чего там у них "внутре" - кажется, даже не считает нужным задумываться. Некогда, наверное, нужно ж делать свои мужские дела - ловить рыбу, воевать, свои собственные чувства внимательно рассматривать...

Согласен, я пошутил, как обычне неловко. Женщины у него схематичны, как бы расплывчаты, намечены контуром, но схемы - в принципе - ведь верны. Нет?

[_Птичка_]

Женщины у него схематичны, как бы расплывчаты, намечены контуром, но схемы - в принципе - ведь верны. Нет?

  Может быть...
Да и бог с ними, с женщинами  . Зачем мне про них?

Кста, а интересно, если кто Гришковца "Рубашку" читал - они там в Эрнестов играют. Как думаете, из-за Хэма?
 

[Фарисей]

Конечно, Рубашка во многом стилизация Хэма.

[Spianik]

Тем не менее. Раз сообщение про экранизацию оказалось на свалке  , то повторюсь. 

Если выбирать между книгой "Прощай оружие" и ее экранизацией (а ее я посмотрел все же раньше. чем прочитал  ), то для мне экранизация нравится гораздо больше. Может быть, конечно, потому что была я с ней первой познакомился, а может быть, правда потому что многие моменты не понравившиеся мне в книге в фильме или отсутствовали или были сокращены.
Опять же, повторюсь, для меня они получились совсем разными, хотя бы за счет того, что что-то из книги в фильм не вошло, он урезан, кажется, самый конец книги     

[Лiнкс]

Тем не менее. Раз сообщение про экранизацию оказалось на свалке  , то повторюсь. 
 

Предлагаю меньше флеймить, и тогда сообщения будут в теме, а не на Свалке. Все очень чувствительны к своим сообщениям,  вот, к собеседнику  хотя бы толику такой же чувствительности.

[Інтар]

Нет, я Хемингуэя люблю. И согласна - очень мужская проза. И этим тоже очень нравится.
Но вот понимания женщин - ни на грош, увы.

Ни на грош, говоришь...
"...Ты не хотел венчаться в церкви, и ты знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так была влюблена в тебя, что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я была дура. Я и свое сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше нет сердца. Все, во что я верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такой необыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение. Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь - это было то, что было только у нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся твоя жизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь. Любовь - это просто гнусная ложь. Любовь - это пилюли эргоаппола, потому что ты боялся иметь ребенка. Любовь - это хинин, и хинин, и хинин до звона в ушах. Любовь - это гнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь - это мои искромсанные внутренности. Это катетеры вперемежку со спринцеваниями. Я знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем. К черту любовь. Любовь - это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с открытым ртом, а я лежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я знаю, что больше не имею на это права. Любовь - это гнусные фокусы, которым ты меня обучал и которые ты, наверно, вычитал из книг. Хватит. Я теперь покончила с тобой и покончила с любовью. С твоей мерзкой любовью..."

Иметь и не иметь

[Spianik]

Ни на грош, говоришь...

Иметь и не иметь

Инна, а чьи это слова?

[Інтар]

Инна, а чьи это слова?

Хэмингуэя, разумеется.

[Spianik]

Хэмингуэя, разумеется.

В смысле, в книге кто это говорит? Жена главного героя? 

[Виктуар]

Ни на грош, говоришь...

Иметь и не иметь

Спасибо Инна, просто здорово. И так вовремя.

[Інтар]

Спасибо Инна, просто здорово. И так вовремя.

Я тоже люблю Хэма!

[Виктуар]

Я тоже люблю Хэма!

Я не просто люблю, я на нём вырос.

[Spianik]

В смысле, в книге кто это говорит? Жена главного героя? 

Ага, Мария, - ответил я сам себе. 

  а только я один помню про описания Моргана? 

[Інтар]

Писатель Ричард Гордон.
Слова принадлежат его жене Эллен.

[Spianik]

Писатель Ричард Гордон.
Слова принадлежат его жене Эллен.

Спасибо. 

Ага, Мария, - ответил я сам себе. 

  а только я один помню про описания Моргана? 

[Виктуар]

— Что с тобой. Ник? — спросила Марджори.
— Не знаю, — ответил Ник, собирая хворост для костра.
Они разложили костер. Марджори сходила к лодке и принесла одеяло. Вечерний ветер относил дым к мысу, и Марджори расстелила одеяло левее, между костром и озером.
Марджори села на одеяло спиной к костру и стала ждать Ника. Он подошел и сел рядом с ней. Сзади них на мысу был частый кустарник, а впереди — залив с устьем Хортонс-Крика. Стемнеть еще не успело. Свет от костра доходил до воды. Им были видны два стальных удилища, поставленных под углом к темной воде. Свет от костра поблескивал на катушках.
Марджори достала из корзинки еду.
— Мне не хочется, — сказал Ник.
— Поешь чего-нибудь, Ник.
— Ну, давай.
Они ели молча и смотрели на удочки и отблески огня на воде.
— Сегодня будет луна, — сказал Ник. Он посмотрел на холмы за бухтой, которые все резче выступали на темном небе. Он знал, что за холмами встает луна.
— Да, я знаю, — сказала Марджори счастливым голосом.
— Ты все знаешь, — сказал Ник.
— Перестань, Ник. Ну, пожалуйста, не будь таким.
— А что я могу поделать? — сказал Ник. — Ты все знаешь. Решительно все. В том-то и беда. Ты прекрасно сама это знаешь.
Марджори ничего не ответила.
— Я научил тебя всему. Ты же все знаешь. Ну, например, чего ты не знаешь?
— Перестань! — сказала Марджори. — Вон луна выходит.
Они сидели на одеяле, не касаясь друг друга, и смотрели, как поднимается луна.
— Зачем выдумывать глупости? — сказала Марджори. — Говори прямо, что с тобой?
— Не знаю.
— Нет, знаешь.
— Нет, не знаю.
— Ну, скажи мне.
Ник посмотрел на луну, выходящую из-за холмов.
— Скучно.
Он боялся взглянуть на Марджори. Он взглянул на Марджори. Она сидела спиной к нему. Он посмотрел на ее спину.
— Скучно. Все стало скучно.
Она молчала. Он снова заговорил:
— У меня такое чувство, будто все во мне оборвалось. Не знаю, Марджори. Не знаю, что тебе сказать.
Он все еще смотрел ей в спину.
— И любить скучно? — спросила Марджори.
— Да, — сказал Ник.
Марджори встала. Ник сидел, опустив голову на руки.
— Я возьму лодку, — крикнула ему Марджори. — Ты можешь пройти пешком вдоль мыса.
— Хорошо, — сказал Ник. — Я тебе помогу.
— Не надо, — сказала Марджори. Она плыла в лодке по заливу, освещенному луной. Ник вернулся и лег ничком на одеяло у костра. Он слышал, как Марджори работает веслами.
Он долго лежал так. Он лежал так, а потом услышал шаги Билла, вышедшего на просеку из лесу. Он почувствовал, что Билл подошел к костру. Билл не дотронулся до него.
— Ну что, ушла?
— Да, — сказал Ник, уткнувшись лицом в одеяло.
— Устроила сцену?
— Никаких сцен не было.
— Ну, а ты как?
— Уйди, Билл. Погуляй там где-нибудь.
Билл выбрал себе сандвич в корзинке и пошел взглянуть на удочки.
 
Что то кончилось Э. Хемингуэй

Я прочитал этот рассказ гораздо раньше чем что либо в моей жизни могло начать заканчиваться, но потом, достигнув этого проклятого возраста принятия решений, всегда поражался насколько точны эти простые слова. Позже я читал множество книг о любви, хороших, гениальных, сложных, простых, но нигде не было именно этих слов, потому что оканчивается всё именно так, а не по другому, Иванов в Географе это тоже хорошо показал, не то что оканчивается, а просто когда всё не так.

[Джейн Доу]

Мало ли что может случиться в следующие несколько недель. Вдруг мой слог возьмет да переменится. Станет похожим на хэмингуэевский. Он был великим писателем. Предпочитал короткие предложения. И писал хорошо. Он знал, что хорошо. Знал, потому что его "Ганнингов показатель невнятности" был высоким. Он никогда не пользовался страдательным залогом. Считал наречия уделом трусов. Он никогда не говорил "связан с тем обстоятельством, что". Предпочитал говорить "потому что". И отдавал "добиться" предпочтение перед "достичь".
  Он добился известности. Он был крутым малым. Носил бороду. Пил. Ловил марлинов и элопсов. Любил пострелять. Он даже в себя пострелял. Возможно, потому, что счел свою жизнь слишком длинной, - длинной, как плохое предложение.
  А может быть, он счел ее слишком страдательной.
   Кто знает?

(С. Фрай "Пресс-папье")

[Ninon]

Знаменитый роман Хемингуэйя "Прощай, оружие!" будет издан с 47 вариантами концовки

В интервью, данном в 1958 году нью-йоркскому литературному журналу "Пэрис ривью" /The Paris Review/, американский писатель Эрнест Хемингуэй /1899-1961/ признавался, что концовку своего знаменитого романа "Прощай, оружие!" он переписывал 39 раз.

Как выяснил внук писателя Шон Хемингуэй, внимательно изучивший рукописи в Президентской библиотеке имени Кеннеди в Бостоне, на самом деле альтернативных концовок было даже больше - 47. Некоторые из них состоят всего из одного-двух коротких предложений, другие - нескольких абзацев. Все они будут собраны в новом издании романа, которое будет опубликовано на следующей неделе американским издательством "Скрибнер" /Scribner/, входящим в состав издательского дома "Саймон энд Шустер" /Simon & Schuster/.

Как сообщила в четверг газета "Нью-Йорк таймс", в 330-страничное издание войдут также черновики к роману и составленный Хемингуэйем список вариантов его названия. В частности, писатель размышлял над такими заглавиями, как "Любовь во время войны", "О ранах и других вещах", "Очарование". Последнее было собственноручно вычеркнуто им из списка.

"Думаю, людям, которые занимаются литературным творчеством, будет интересно проследить за процессом создания этого великого произведения", - отметил Шон Хемингуэй, являющийся куратором греческого и римского искусства в нью-йоркском Метрополитен-музее.

"Эти концовки иллюстрируют ход мысли писателя", - указал, в свою очередь, сын Хемингуэйя Патрик. Если бы автор выбрал другой вариант завершения, роман мог бы выйти более грустным или, наоборот, более оптимистичным. Между тем, Хемингуэй решил закончить эпическую историю о войне и любви холодно и беспристрастно - главный герой уходит из госпиталя под дождем.

"Прощай, оружие!", впервые опубликованный в 1929 году, рассказывает о любви на фоне Первой мировой войны. Роман во многом автобиографичен - Хемингуэй служил на итальянском фронте, был ранен и попал в госпиталь в Милане, где у него был роман с медсестрой.

[Виктуар]

В Хемингуэее всегда и привлекала вот эта реалистичная составляющая, плюс несомненная тонкость, чувствуется, что всё, о чём он пишет прежде всего пережито самим, пережито, опробовано, прочувствовано. Настоящесть.

[Арс]

Да, рассказ меня очень впечатлил.
И утро, когда Роберт сотоварищи думали, что на верную смерть идут.

"По ком звонит колокол". Когда он со сломанной ногой лежит, поджидая фашистов, хочет глотнуть из фляги, и обнаруживает, что фляги у него нет. "Он думал, что хоть  это будет, а, оказывается, не будет и этого". Да и много таких вот фраз, которые трогают.

[Papa Kot]

Что то кончилось Э. Хемингуэй

Я прочитал этот рассказ гораздо раньше чем что либо в моей жизни могло начать заканчиваться, но потом, достигнув этого проклятого возраста принятия решений, всегда поражался насколько точны эти простые слова. Позже я читал множество книг о любви, хороших, гениальных, сложных, простых, но нигде не было именно этих слов, потому что оканчивается всё именно так, а не по другому, Иванов в Географе это тоже хорошо показал, не то что оканчивается, а просто когда всё не так.

Очень хорошо описано, только - разве это любовь? Или - ее окончание?
Это, скорее, поиски оправдания себя. Хотя, конечно - что-то кончилось.

[Nativ]

Голос Хемингуэя http://ru-hemingway.livejournal.com/17197.html

Пожалуйста, кто разбирается, развейте мои сомнения. Это действительно американский вариант английского языка? Звучит как-то очень по-английски на мой дилетантский слух. 

[BRF]

Голос Хемингуэя http://ru-hemingway.livejournal.com/17197.html

Пожалуйста, кто разбирается, развейте мои сомнения. Это действительно американский вариант английского языка? Звучит как-то очень по-английски на мой дилетантский слух. 

Речь Хемингуэйя на вручении Нобелевской премии - http://youtu.be/eoI9OgVxDNE
Сравни.

[Nativ]

Речь Хемингуэйя на вручении Нобелевской премии - http://youtu.be/eoI9OgVxDNE
Сравни.

   Мне кажется, что отличается. И тембр голоса совсем другой.

[Виктуар]

Очень хорошо описано, только - разве это любовь? Или - ее окончание?
Это, скорее, поиски оправдания себя. Хотя, конечно - что-то кончилось.

Именно так и кончается, любовь ли, какой то этап жизниненный, что то. Что то заканчивается. И вся мудрость Хемингуэевская, и вся его честность именно в том, что нет никаких уточнений. Что то, не более, а дальше решайте сами, если пережили.

[Lana Balashina]

Никогда не видела детских и молодых фотографий Хемингуэя - до чего красивый человек. Симпатичный мальчик, красивый молодой человек, и такая великолепная зрелость. Редко кому это удается.
По моему мнению - в Ах, какой!

[Виктуар]

Никогда не видела детских и молодых фотографий Хемингуэя - до чего красивый человек. Симпатичный мальчик, красивый молодой человек, и такая великолепная зрелость. Редко кому это удается.
По моему мнению - в Ах, какой!

А он там был, просто темы уничтожили.

[Nativ]

Никогда не видела детских и молодых фотографий Хемингуэя - до чего красивый человек. Симпатичный мальчик, красивый молодой человек, и такая великолепная зрелость. Редко кому это удается.
По моему мнению - в Ах, какой!

Да. 

Хотя зрелость была связана с болезнями, у него не получалось писать в последнее время,  в общем он со своей зрелостью не справился, не принял ее - в результате этот выстрел в себя.

[Lana Balashina]

Мне кажется, что Хемингуэй всегда как будто в гору поднимался - у него все по максимуму: любовь, дружба, жизнь, если рыбалка - то марлины, если охота - носороги -  а спускаться не захотел.

[Nativ]

Мне кажется, что Хемингуэй всегда как будто в гору поднимался - у него все по максимуму: любовь, дружба, жизнь, если рыбалка - то марлины, если охота - носороги -  а спускаться не захотел.

Да-да, именно так.

[Джейн Доу]

Да. 

Хотя зрелость была связана с болезнями, у него не получалось писать в последнее время,  в общем он со своей зрелостью не справился, не принял ее - в результате этот выстрел в себя.

 Да какая там зрелость  , у него, если верно помню,  глаза стали отказывать. Больше минуты-двух ни читать, ни писать не мог - больно, расплывается. Он расценил это как конец жизни.

[Felisata]

Да какая там зрелость  , у него, если верно помню,  глаза стали отказывать. Больше минуты-двух ни читать, ни писать не мог - больно, расплывается. Он расценил это как конец жизни.

Инна Гофф - "Из записных книжек".
"...Читаю Фицджеральда Скотта. Дневники, заметки. Много упоминаний о Эрнесте (Хемингуэе), параллелей с собой. Думая о них двоих, скажу, что Скотт тоньше «Хема», но и слабее его. И как личность тоже. Он подмят судьбой, Зельдой. Эрнест же — сам подминал судьбу. Даже свой конец он решил по-своему. «Все остальное — чернила и проза».

[Nativ]

Да какая там зрелость  , у него, если верно помню,  глаза стали отказывать. Больше минуты-двух ни читать, ни писать не мог - больно, расплывается. Он расценил это как конец жизни.

А ведь ему всего-то было - 61 год. Да, глаза, но не только.

Дэвисы были поражены его состоянием. Он был в явном нервном расстройстве — его мучили какие-то страхи, ночные кошмары, появились некоторые симптомы мании преследования. Он сам говорил, что боится «полного физического и нервного краха в результате смертельной усталости».
Когда в октябре Хотчнер прилетел в Мадрид, где находился Хемингуэй, он убедился, что тот серьезно болен. Хемингуэй стал уверять Хотчнера, что Билл Дэвис пытался убить его в прошлом году и теперь опять собирается.

Мэри встретила его на аэродроме и через несколько дней увезла его в Кетчум, надеясь, что спокойная обстановка поможет ему оправиться и прийти в обычное состояние. Она убедилась, что оправдались ее худшие опасения. Эрнест все время волновался, ему казалось, что за ним следят агенты Федерального бюро расследований, что местная полиция хочет арестовать его. Он неожиданно заявил ей, что им придется расстаться с их домом в Кетчуме, потому что налоги разоряют его. И даже когда она позвонила в банк в Нью-Йорке, чтобы убедить его, что банковский счет в полном порядке, это отнюдь не успокоило Эрнеста.
Состояние Хемингуэя все ухудшалось. Появилась затрудненность речи, он с трудом связывал слова в фразы. Кровяное давление опять опасно поднялось.
30 ноября 1960 года кетчумский врач и старый приятель Эрнеста Сэвирс самолетом отвез его в Рочестер в штате Миннесота, где под чужим именем во избежание газетной шумихи уложил в клинику Мэйо. Мэри приехала туда же поездом.
Как объясняла впоследствии в одном интервью Мэри Хемингуэй, в клинике Мэйо у Эрнеста обнаружили чрезмерно высокое давление крови. «Но настоящим его несчастьем, — сказала Мэри, — было нечто более серьезное — нервное расстройство, вызывавшее в нем чувство постоянной подавленности. Это чувство овладело им давно, сейчас я даже не могу точно сказать, когда я заметила в нем эту подавленность. Начало его болезни я сейчас не могла бы точно зафиксировать».
Врачи в клинике Мэйо пришли к выводу, что состояние подавленности у Хемингуэя могло быть вызвано обильным употреблением лекарств, снижающих кровяное давление, и рекомендовали принимать их только в случае крайней необходимости. Однако состояние депрессии не проходило, и его стали лечить электрошоком.

22 января его выписали из клиники, и Мэри отвезла его самолетом в Кетчум. В привычной и дорогой его сердцу обстановке он как будто воспрянул духом. На следующий же день после возвращения он охотился и подстрелил восемь уток и двух чирков. Хотчнеру он радостно сказал по телефону, что начал работать.
Он действительно вставал в семь часов утра, в половине девятого начинал работать у своей конторки, расположенной у большого окна, и прекращал работать около часа. Однако работа его в основном сводилась к тому, что он просматривал уже написанные им куски воспоминаний о Париже, стараясь найти правильный порядок их расположения.
Он, который всю жизнь так любил окружать себя веселыми людьми, любил посидеть с ними за столом, поболтать, становился все нелюдимее. Он перестал приглашать своих кетчумских друзей смотреть по пятницам телевизионные спортивные передачи, все реже выходил в поселок и к курорту Сан-Вэлли.
Как-то в феврале его попросили написать несколько слов для книги, предназначенной в подарок президенту Кеннеди. Хемингуэй с утра принялся за работу, трудился весь день. Вечером, когда пришел доктор Сэвирс, Хемингуэй со слезами на глазах сказал ему, что не может больше писать, ничего не получается.
Весна не принесла облегчения. Его ничто, казалось, не радовало, он был как будто отделен от всех остальных невидимой стеной, мало разговаривал, подолгу думал о чем-то своем, глядел в окно на горы.
Однажды в апреле Мэри застала его за тем, что он вставлял в ружье два патрона. Она начала спокойно разговаривать с ним, убеждая его, что он не должен ничего с собой делать, напоминая о мужестве, которое сопровождало его всю жизнь. Потом пришел доктор Сэвирс и помог ей отнять у Эрнеста ружье. Они тут же увезли его в больницу в Сан-Вэлли, где ему дали успокаивающие лекарства.
Вскоре была достигнута договоренность о том, чтобы вновь положить его в клинику Мэйо. Старый приятель Дон Андерсон и медсестра больницы в Сан-Вэлли завезли его на машине домой, чтобы взять там кое-какие его вещи. Хемингуэй предложил им не вылезать из машины, сказав, что он сам возьмет все необходимое, и пошел в ту комнату, где стояли ружья. Дон Андерсон бросился вслед за ним, успел схватить его за руку и отнять ружье и два патрона, которые Хемингуэй уже пытался вставить. Из спальни прибежала Мэри и начала его успокаивать. Он сидел молча, с отсутствующим взором.
В конце апреля его самолетом отвезли в Рочестер и опять поместили в клинику Мэйо. На этот раз Мэри рекомендовали не ездить туда, и она осталась в Кетчуме. Потом она съездила в Нью-Йорк посоветоваться с крупными психиатрами о состоянии здоровья мужа. Ее волновало то, что он совершенно по-разному вел себя с врачами и с ней. Врачи в клинике Мэйо считали, что он почти здоров и его можно отправить домой. Мэри же понимала, что дело обстоит совсем иначе.
Вернувшись в Рочестер, она поняла, что совершена ошибка, которую трудно исправить. Эрнест убедил врачей, что он совершенно здоров и что ему пора возвращаться в Кетчум. Он был возбужден перспективой вырваться из клиники, и Мэри не решилась помешать ему.
Она вызвала из Нью-Йорка Джорджа Брауна, который когда-то тренировал Эрнеста и к которому тот относился с полным доверием, и они на машине привезли Хемингуэя в Кетчум. Это было 30 июня 1961 года.
Следующий день прошел спокойно. Хемингуэй с Джорджем Брауном съездили в больницу повидать доктора Сэвирса, вечером он с Джорджем и Мэри поехал ужинать в ресторан. Хемингуэй разговаривал мало, но был спокоен и внимателен к своим спутникам. Из ресторана они уехали рано, и дома Эрнест сразу же стал укладываться спать. Пока он чистил зубы, Мэри вдруг вспомнила итальянскую песенку «Все говорят мне, что я блондинка», которую они когда-то оба очень любили. Она пришла к Эрнесту в комнату. «У меня для тебя подарок», — сказала Мэри и запела. Эрнест заторопился кончить чистить зубы, чтобы спеть вместе с ней припев.
Утром 2 июля Хемингуэй встал, как всегда, рано. Мэри еще спала. Джордж Браун тоже спал в домике для гостей. Эрнест прошел в комнату, где хранились ружья, взял из стойки одно из самых любимых своих ружей, вложил два патрона в оба ствола, вставил дула в рот и нажал оба курка.
Он не оставил никакой записки.
Похоронили его на кетчумском кладбище рядом с могилой его старого друга Тейлора Уильямса.

(ЖЗЛ. Грибанов "Хемингуэй")

[Nativ]

Эрнест все время волновался, ему казалось, что за ним следят агенты Федерального бюро расследований, что местная полиция хочет арестовать его.

Кстати, совсем не так давно прочитала где-то  в новостях, что слежка была на самом деле, а не плод больного воображения. ... якобы какие-то новые документы обнаружились (или стали открытыми).

[Лiнкс]

Кстати, совсем не так давно прочитала где-то  в новостях, что слежка была на самом деле, а не плод больного воображения. ... якобы какие-то новые документы обнаружились (или стали открытыми).

Ой, ну да, теории заговоров опять.  Хеменгуэй  был серьезно болен.  Безжалостная машина по  саморазрушению. Большинство биографов однозначно говорят о том, что его многочисленные травмы головы, алкоголь и биполярное расстройство психики  привели в такому печальному финалу.

[Виктуар]

А вот:

http://www.factroom.ru/facts/8713

[Лiнкс]

А вот:

http://www.factroom.ru/facts/8713

    Статье не верю. 

[Джейн Доу]

Кстати, совсем не так давно прочитала где-то  в новостях, что слежка была на самом деле, а не плод больного воображения. ... якобы какие-то новые документы обнаружились (или стали открытыми).

"Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят"(с)  

Правда насчет слежки или нет, но плюс к этому резко и сильно пошедшее вразнос здоровье  у человека, который всю-то жизнь привык быть крепким и физически неуязвимым - это не зрелость, это беда, если смотреть со стороны, и катастрофа, если быть на его месте.

  Кстати, по некоторым источникам, при повышенном артериальном давлении электрошоковая терапия противопоказана.

[Nativ]

"Если у вас паранойя, это еще не значит, что за вами не следят"(с)  

Правда насчет слежки или нет, но плюс к этому резко и сильно пошедшее вразнос здоровье  у человека, который всю-то жизнь привык быть крепким и физически неуязвимым - это не зрелость, это беда, если смотреть со стороны, и катастрофа, если быть на его месте.

Согласна.
А под зрелостью я подразумевала только годы - и все. ...ну что не старость. 60 лет для мужчины совсем еще не старость. Вон наши современные женятся еще активно на молоденьких и детей рожают, недавно про Грачевского ("Ералаш"), например, узнала.

Кстати, по некоторым источникам, при повышенном артериальном давлении электрошоковая терапия противопоказана.

[Felisata]

"...История семьи американского писателя Эрнеста Хемингуэя заставляет думать о том, что над ней тяготеет злой рок. Хемингуэй покончил с собой в 62 года. Добровольно ушли из жизни его отец, сестра, брат и красавица внучка Марго. Последним свел счеты с жизнью брат писателя Грегори. Он завершил свой путь в женской тюрьме, под именем Глории, так как поменял свой пол и был арестован за непристойное поведение. Но младшей внучке писателя Мериел удалось разорвать роковую цепь самоубийств. Хотя это было непросто."
http://www.semya.ru/articles/chego-mi-ne-znaem-o-nih/proklyatie-roda-hemingueev-2086

[befogme]

"...История семьи американского писателя Эрнеста Хемингуэя заставляет думать о том, что над ней тяготеет злой рок. Хемингуэй покончил с собой в 62 года. Добровольно ушли из жизни его отец, сестра, брат и красавица внучка Марго. Последним свел счеты с жизнью брат писателя Грегори. Он завершил свой путь в женской тюрьме, под именем Глории, так как поменял свой пол и был арестован за непристойное поведение. Но младшей внучке писателя Мериел удалось разорвать роковую цепь самоубийств. Хотя это было непросто."
http://www.semya.ru/articles/chego-mi-ne-znaem-o-nih/proklyatie-roda-hemingueev-2086

Это не рок, это семейный сценарий.